Тимур Кибиров. AMOUR, EXIL...

I ne nado vsjo vremja povtorjat: "Daj, Marija, da 
daj, Marija!" Izvestno ved, chem eto konchaetsja! 
	E-mail

I

# # #

Ну, началось! Это что же такое?
Что ж ты куражишься, сердце пустое?
Снова за старое? Вновь за былое,
	битый червовый мой туз?
Знаешь ведь, чем это кончится, знаешь!
Что же ты снова скулишь, подвываешь?
Что ж опрометчиво так заключаешь
	с низом телесным союз?

С низом телесным иль верхом небесным —
это покуда еще неизвестно!
Экие вновь разверзаются бездны!
	Шесть встрепенулися чувств.
Оба желудочка ноют и ноют!
Не говоря уж про все остальное,
не говоря уж про место срамное —
	«Трахаться хочешь?» — Хочу!

Кто же не хочет. Но дело не в этом,
дело, наверно, в источнике света,
в песенке, как оказалось, не спетой,
	в нежности, как ни смешно!
Как же не стыдно!.. И, в зеркало глядя,
я обращаюсь к потертому дяде:
угомонись ты, ублюдок, не надо!
	Это и вправду грешно!

Это сюжет для гитарного звона,
или для бунинского эпигона,
случай вообще-то дурнейшего тона —
	пьянка. Потрепанный хлюст.
Барышня. Да-с, аппетитна, плутовка!..
Он подшофе волочится неловко,
крутит седеющий ус.

Глупость. Но утром с дурной головою
вдруг ощущает он что-то такое,
вдруг ошарашен такою тоскою,
	дикой такою тоской —
словно ему лет 15 от силы,
словно его в первый раз посетило,
ну и так далее. Так прихватило —
	Господи боже ты мой!

Тут уж не Блок — это Пригов скорее!
Помнишь ли — «Данте с Петраркой своею,
Рильке с любимою Лоркой своею»?..
	Столь ослепителен свет,
Что я с прискорбием должен признаться,
хоть мне три раза уже по 15 —
Salve, Madonna! и Ciao, ragazzal
	Полный, девчонка, привет!

....................................

# # #


Я Вас любил. Люблю. И буду впредь.
Не дай Вам бог любимой быть другими!
Не дай боже! — как угрожает дед
испуганным салагам. Жаль, что с ними

у Вас немного общего — пугать
Вас бесполезно, а сердить опасно.
Мне остается терпеливо ждать,
когда ж Вам наконец-то станет ясно,

что я люблю Вас так, мой юный Друг,
как сорок тысяч Гамлетов, как сотни
Отелл ( или Отеллов?), внидя вдруг
в Господний свет и морок преисподний.

И разуму и вкусу вопреки,
наперекор Умберто Эко снова
я к Вам пишу нелепые стихи —
все про любовь, а «о пизде ни слова» —

как говорил все тот же злобный дед
назад лет 25 в казарме нашей.
Я был уже законченный поэт,
а Вы, Наташа... и подумать страшно.

Все безнадежно. И, наверно, зря
я клялся никому не дать коснуться
Вас даже пальцем, уж не говоря
о чем-нибудь похлеще... До поллюций

дойдя уже, до отроческих снов,
до ярости бессильной, до упора,
я изумлен — действительно, любовь!
Чего ж ты медлила? Куда ж так мчишься скоро?  ...... 
# # #

Ладно уж, мой юный друг,
мне сердиться недосуг,
столько есть на свете
интересных всяких штук!
Взять хоть уток этих!

Взять хоть волны, облака,
взять хоть Вас — наверняка
можно жизнь угробить,
можно провести века,
чтоб узнать подробно

Ваши стати, норов Ваш,
признаков первичных раж,
красоту вторичных.
Но и кроме Вас, Наташ,
столько есть в наличье

нерассмотренных вещей,
непрочитанных идей,
смыслов безымянных,
что сердиться — ей-же-ей —
как-то даже странно!

Есть, конечно, боль и страх,
злая похоть, смертный прах —
в общем, хулиганство.
Непрочны — увы и ax —
время и пространство.

Но ведь не о том письмо!
Это скучное дерьмо
недостойно гнева!
Каркнул ворон: «Nevermore!»
Хренушки — forever!